Этот текст был написан в начале июня 2018 года. С тех пор многое прошло и в жизни тех людей, о которых здесь говорится, и в моей жизни. Но достраивать текст – рискованно, в таких случаях он может «поплыть». Может быть, получится написать заново...
***
Мы с сестрой – двойняшки, и многие годы отмечали вместе день рождения. Но в 2012 году эта традиция, норма разрушилась. Сестры не стало...
В автобиографических интервью я всегда упоминал сестру – Ольгу Зусмановну Кузьминскую (Докторову) и вспоминал наших родителей. В последнее время я немного написал о маме и отце, и теперь – о сестре...
Какой была моя сестра? Красивой. Она была девочкой, когда на нее обращали внимание художники. Смуглая, большие живые черные глаза, косы, худая и быстрая. Прекрасный ленинградский график Давид Боровский сделал несколько ее рисунков. Возможно, уже тогда она была острой на язык, во всяком случае один из рисунков Боровский положил в основу образа Кармен, когда делал обложку к новелле Мериме. С другим рисунком связана такая история... Уже в наше время, по-моему, в Эрмитаже была выставка Боровского, и на информационном плакате выставки, расположенном перед входом, была изображена совсем юная девушка, школьница с косами. Организаторы выставки не могли определить, кого же нарисовал художник. Они спросили Варвару Сперанскую – теоретика архитектуры и в высшей степени образованного человека. Варваре было достаточно одного взгляда... она сказала: «Оля Докторова». Как ей было не знать? Они вместе учились в Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина в Ленинграде на факультете теории и истории искусств. Да и жили по-соседству.
После телефонного звонка Варвары Оля пошла на выставку. Только поднялась по лестнице, как девушка, стоявшая перед входом и никогда ее не видевшая, воскликнула: «О! Оля Докторова».
Сестра рано начала седеть, и ей очень шла ее копна волнистых седых волос. Как помнится мне, она лишь раз в жизни ходила в парикмахерскую, перед свадьбой. Ей не было еще 21 года, никакой прически не было, она просто распрощалась с косами. А далее – всегда хватала ножницы, подходила к небольшому зеркалу и резала. Никогда не ходила она и на маникюр, сама следила за руками. Всю жизнь она проработала экскурсоводом в Эрмитаже, и нередко после окончания экскурсии к ней подходили смущенные девушки и спрашивали ее не о картинах или скульптурах, а том свои ли у нее ногти или накладные.
Скажу об одной ее «женской слабости»: она любила полудрагоценные камни. В ту пору они не были дорогими, она хорошо понимала в них, ходила на выставки-продажи, наверное, заходила в комиссионные магазины. Собрала немалую коллекцию, носила кольца и бусы из крупных камней.
Оля хорошо шила и вязала. Вязала по дороге на работу в Эрмитаж в автобусе или троллейбусе... вязала во время дружеских бесед.... Незабываемы ее пироги с мясом, картошкой, рулеты с корицей. Она многое умела.
У нее не было много друзей, но с теми, кто был, она хранила дружбу десятилетиями.
Какой она была? Мы росли вместе и многое в нашем отношении к жизни нас всегда объединяло, вместе с тем, мы были разными. Отец умер до того, как мы пошли в школу, а мама нас «не строила», давала нам возможность спокойно развиваться. У нее и времени не было, и характер – не тот. В наши юные годы она лишь подсказывала нам, что следовало бы читать. Помню, это были Куприн, Ильф и Петров, Гиляровский, Паустовский, позже Борис Пастернак, Велимир Хлебников... Поскольку мы жили в нескольких минутах ходьбы от угла Таврической и Тверской улиц, где располагается дом, на последнем этаже которого находится известная в истории нашей культуры «Башня Вячеслава Иванова», мы конечно же читали поэтов-символистов.
В один из приездов в Петербург, я уже жил в Америке, Оля вдруг спросила меня, помню ли я «Нелло и Патраш»? То была тоненькая, адаптированная для детей книжка, о том, как талантливый, очень бедный мальчик, Нелло, ожидавший ночью на ступеньках собора решение о победителе конкурса рисунков, замерз. И рядом с ним замерз его верный друг – сенбернар Патраш. На вопрос о том, почему она это спрашивает, она ответила, что была в Антверпене в Соборе Антверпенской Богоматери, на ступеньках которого замерзли Нелло и Патраш, и добавила, что служитель Собора, много лет работавший там, с удивлением увидел в ней уникума, читавшего эту историю. Мы вспомнили много деталей этой мелодраматической истории, а затем и много картин из детства-юности.
В 1949 году мы пошли в школу, тогда в стране существовало раздельное обучение, но позже ввели совместное, и, начиная с шестого класса и до окончания школы, мы учились в одном классе. Бывало, учительница откроет журнал и этак с оттяжечкой начинает: «К доске пойдет Д-о-к-т-о-р-о-в...-а». В моей душе: «Пронесло!», у сестры: «Опять ему повезло». Или наоборот...
Когда мы повзрослели и наше поведение стало определяться гендерными различиями, стали складываться, обнаруживаться разные интересы. Сестра уже в 13-14 лет поняла, что математика, физика, химия – не «ее роман». Она с увлечением читала историю и всегда очень хорошо и грамотно писала изложения и сочинения. К концу школы у нее была большая коллекция художественных открыток, через них она осваивала мир искусства. Я же, наоборот, интересовался физикой, не боялся математики, литературу и историю не рассматривал мужским занятием.
Но только сейчас я осознаю, что нас обоих интересовало прошлое, но разное и по-разному. К ней все пришло быстро – интерес к живописи, искусству, истории искусств, я же рано, пожалуй, еще в студенческие годы ощутил интерес к истории науки, но не разрешал себе вплотную этим заниматься. И «пошел в эту степь» лишь в Америке, когда по-сути иного обоснованного выбора не было.
Сестра двигалась в естественном для моей семьи движении – она поступила на вечернее отделение искусствоведческого факультета Института им. Репина и училась там с интересом.
Так случилось, что на той же Кавалергардской улице (тогда она называлась улица Красной Конницы) жила Анна Андреевна Ахматова, и мы с сестрой учились в одной школе с Анной Каминской, внучкой известного историка искусств Николая Николаевича Пунина, который был мужем Ахматовой. Потом моя сестра и Аня учились на искусствоведческом факультете Институт им. Репина, и Аня познакомила ее с Аскольдом Кузьминским – другом ее будущего мужа, художника Леонида Зыкова. Никто не мог знать, что эта дружба пройдет через всю нашу жизнь, и многое в ней будет согрето памятью о регулярных, прежде всего осенне-зимних, встречах в Комарово на маленькой даче Ахматовой, которая в ее стихах помечена как Будка.
Приведу воспоминания Аскольда о его знакомстве с моей сестрой, тогда же он был представлен А.А. Ахматовой: «1961 год. Комарово. Идем мимо магазина, рынка, выходим на широкую улицу, ведущую к Щучьему озеру. Именно здесь Анюта познакомила меня с Ольгой Докторовой, моей судьбой на всю жизнь. Вот и «Будка». Открываем калитку. С крылечка величественно и торжественно спускается дама в китайском халате с рукавами крыльями.
— Ахматова — шепчет Каминская. Робко подхожу.
Анюта знакомит.
— Это Аскольд.
— А отчество? — интересуется Анна Андреевна.
— Иванович, — дрожит мой голос.
— Может быть... Лучше, чем Роберт Иванович — это ужасно. Поэт обязан был сменить имя. Вы знаете о ком я говорю? Стало как-то легко... Все пошли пить чай».
Об Аскольде я написал и опубликовал в журналах, газетах и Интернете эссе: «Аскольд Кузьминский: его творчество знакомо миллионам, его имя знают немногие» http://proza.ru/2021/07/13/8. Действительно, им много сделано как дизайнером и графиком, в том числе – книжным, а его графический портрет Анны Ахматовой специалисты относят к лучшим художественным образом поэта. А буквально пару недель назад я к своему удивлению узнал о чудом сохранившемся 10-минутном видео https://www.youtube.com/watch?v=UXI9IA0pcjo&feature=youtu.be. Оно – о подготовке выставки Аскольда Ивановича Кузьминского в дорогом ему небольшом вологодском городе – Грязовец. Это было в 1997 году.
В начале 1962 года Оля и Аскольд поженились. Жизнь их не была легкой. Аскольд болел частой для русских (и не только) художников, актеров, поэтов болезнью, иногда пропадал на дни, позже – на недели. Но все же каждый раз их жизнь возвращалась на нормальную орбиту. И вместе они были свыше сорока лет, до момента его смерти. В Аскольде, конечно, же чувствовался талант, и Олей – сильнее других. Было заметно его высокое мастерство. Их соединяло честное отношение к искусству.
9 мая 1945 года мы с мамой вернулись из Новосибирска, куда эвакуировались из Ленинграда в сентябре 1941 года. К нашему приезду отец, демобилизовавшийся по болезни сердца в 1943 году, получил две комнаты в малонаселенной коммунальной квартире в тихом, старом районе города на ныне Кавалергардской улице. Мы выросли в этой квартире, туда переехал Аскольд, вскоре я женился и уехал, там же вырос и долго жил их сын – Константин Кузьминский. Постепенно квартира старела, прежние жильцы поумирали, однако квартира оставалась коммунальной. Требовался серьезный ремонт, но для этого не было ни денег, ни сил... не было и мотивации. В разные годы возникали темы и варианты обмена и переезда в отдельную квартиру. Но Оля была категоричной в этом вопросе, «новый» Ленинград, а потом Петербург не вписывались в «её город». Здесь она была до последнего дня жизни. Приезжая в Петербург, я, конечно же, останавливался там и испытывал густое ощущение ДОМА. Теперь нет этой квартиры, нет у меня и родительского ДОМА.
Вскоре после завершения образования Оля начала работать экскурсоводом в Эрмитаже и отработала там десятилетия. Я не допускаю, что при ее мощной памяти на картины и скульптуру, при ее знании развития европейского искусства для нее существовали какие-либо секреты в Эрмитажной экспозиции. К тому же, думаю, многих захватывала ее речь, грамотная, интеллигентная, безукоризненная. Два-три года назад в Интернете мне встречались достаточно развернутые материалы о лекциях старшего научного сотрудника научно-просветительного отдела Эрмитажа Ольги Кузьминской в Абакане, да и сейчас я отыскал там несколько коротких сообщений. Для абаканской художественной интеллигенции ее приезды были «глотком свежего воздуха». Прельщала не только ее профессиональная информированность, они и сами многое знали, читали, бывали в разных музеях страны, но именно ее речь.
В годы, когда любые книги, особенно художественные альбомы, надо было выхаживать, Аскольд, который работал в центре города ежедневно заходил в несколько магазинов, иногда Оле удавалось купить что-либо интересное в книжном ларьке Эрмитажа. В итоге они собрали богатейшую библиотеку книг по искусству всех времен и всех народов. И все было многократно прочитано-просмотрено. После перестройки Оля использовала все возможности для поездок по музеям Европы, особенно душа ее лежала к Франции, к Парижу. Никаких шмоток, косметики она не везла домой, лишь несколько коробок ее любимого камамбера.
Есть в Эрмитаже «Октябрьский подъезд», к нему можно подойти либо с набережной Невы, либо с Дворцовой площади, он расположен в торце здания напротив величественного Адмиралтейства. Красивейшее место Петербурга. Как сказано в одной книге об Эрмитаже: отсюда «... провожали в последний путь заслуженных работников Эрмитажа....Это был конец пути настоящих, с большой буквы “эрмитажников”».
Там проходило и прощание с Олей... и почему-то теперь я много чаще, чем в добрые годы, вдруг вспоминаю ее и хочу ей позвонить...
Благодарю Константина Кузьминского и Татьяну Праздникову за помощь в работе.